Это был именно тот случай, когда слово – пусть самое сердечное, самое проникновенное – бессильно. С Паниным нечего было разговаривать, смешно и нелепо – убеждать и стыдить. Его мысли, его руки надо было занять чем-то другим. Пусть это не поглощает его. Но я хотел создать для него новый круговорот дня, новые привычки и обязанности. Если мне надо было пилить, я пилил в паре с ним. Если надо было послать кого-либо с поручением к Алексею Саввичу, Екатерине Ивановне или Гале, я посылал Панина и требовал, чтобы он немедленно вернулся с ответом.

Как-то невзначай я подсел к нему в столовой и пообедал вместе с ним. К вечеру я поручал ему отвести Костика и Лену домой. Он оставался ко всему равнодушен, все делал нехотя, через пень-колоду. Мне было бы куда приятнее и удобнее, как прежде, иметь «порученцем» Петьку – этот оборачивался мгновенно и рапортовал об исполнении, глядя мне в лицо блестящими глазами: вот, мол, смотри, какой я быстрый и точный! На Петьку в таких случаях весело было смотреть. Он очень напоминал мне Бегунка, нашего связиста в коммуне: та же расторопность, веселое оживление, неуемное любопытство и старание не показать его. Такой же был и Синенький в колонии имени Горького. Или это племя такое особое – горнисты и связисты, вездесущие, быстрые, как ртуть, востроглазые мальчишки?

Но суть была не в моем удовольствии или удобстве: я решил не спускать с Панина глаз, чего бы мне это ни стоило.

На совете детского дома я сказал:

– Думаю, надо перевести Панина от Колышкина. Кто бы взял его к себе в отряд?

Все молчали.

– Жуков, а ты?

– Я бы взял, Семен Афанасьевич, – ребята не согласятся.

– Поговори с ними, – сказал Алексей Саввич. – Объясни: ведь человек пропадает.

– Какой он человек! – возразил Стеклов.

И тут Жукова взорвало:

– А Репин человек? Он Панина ногами пинает, а сам он кто?

– Он у своих не возьмет.

– Зато у чужих берет, да как! Берет, приносит в детдом, своим раздает и этим всех держит. Что, Колышкин, неправду я говорю? Не купил он вас всех? И черт с тобой, отдавай нам Панина. Я своим скажу, авось поймут.

Эта перепалка, во время которой ребята искренне забыли и об Алексее Саввиче, и об Екатерине Ивановне, и обо мне, подтвердила то, о чем мы давно догадывались.

Репин всегда возвращался из отлучки с карманами, полными дорогих конфет. На шее у него неизменно был повязан хороший шелковый шарф, из нагрудного кармана виднелся кончик белого чистого платка.

Однажды он протянул Костику шоколадную бомбу в блестящей серебряной бумаге. Это было при Гале. Она нахмурилась и резко сказала:

– Возьми назад!

Репин вспыхнул:

– Почему? Король всегда давал Костику сахар.

– Это совсем другое дело, – твердо сказала Галя, глядя ему в глаза.

Репин молча отвернулся и отошел. Костик проводил его горестным взглядом, потом с укоризной посмотрел на мать.

– Не бери у него ничего, – сказала она.

– А почему?

– Я не велю.

21. «У ВАС НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ»

И вот вскоре после того, как я вызывал к себе Колышкина и Суржика, Репин сам пришел ко мне.

Хорошо помню тот вечер. Я на минуту подошел к окну. На дворе сквозь бурую, прошлогоднюю траву упрямо лезли вверх острые ярко-зеленые иглы. Над дальним краем нашей поляны разливался закат, и весь воздух был густо-розовый, и у мухи, ошалело толкавшейся в стекло передо мною и не понимавшей, что же это не пускает ее в заманчивый и вольный мир, крылья тоже были розовые.

Я думал о том, как все становится иным, когда работаешь сам, пускай даже с такими помощниками, как Алексей Саввич и Екатерина Ивановна. Да, я и прежде знал, как трудно бывало Антону Семеновичу. Но одно дело – знать, и совсем другое – чувствовать на себе самом, каждый день, каждую минуту, Ты отвечаешь за восемьдесят детских жизней, отвечаешь своей жизнью. Они устали от своей самостоятельности, иначе говоря – от безнадзорности и беспомощности, от необходимости самим заботиться о себе. Они охотно пошли тебе навстречу, вместе с тобой стали устраивать свое существование по-новому. Оказалось: если весь день занят, не тянет к картам. Нет карт и азартной игры – незачем воровать. Что-то очень важное произошло, что-то сдвинулось с мертвой точки – и все-таки тревога не оставляла меня. Были ребята, о которых я думал день и ночь с напряжением почти болезненным. Я не мог забыть о Короле, о Плетневе и Разумове. Меня точила мысль о Глебове, Коршунове, Панине и Репине.

Глебов начал ладить со Стекловым, но мог сорваться каждую минуту. Коршунов притих, реже раздавался его истерический крик, но я знал, что это пока еще ненадежное, хрупкое спокойствие. Хмурое лицо Панина стояло передо мной неотступно. Но этих троих ребята раскусили. Кривляния Коршунова, лень и вздорность Глебова были оценены безжалостно и осмеивались на каждом шагу. Мне иногда казалось: может быть, даже хорошо, что есть такой Глебов, такой Коршунов – такие разительные случаи вздорности, лени, напускной припадочности. Ведь они вызывают общее осуждение и насмешку, вызывают, если угодно, обратную реакцию: иной и полодырничал бы и побузил, да стыдно – чуть начни, и скажут: «Вон еще один Глебов нашелся!» А Репин – Репин не давал оправиться многим ребятам, он мешал целому коллективу. Отряд Колышкина был как досадная болячка, как невправленный вывих в крепнущем понемногу теле нашего дома. Репин порой напоминал мне Игоря Чернявина – был такой у нас в коммуне Дзержинского. Сходство это было внешнее, а не по существу: ироническая усмешка, умение вставить острое словцо. Но Игорь никогда не старался ранить словом, он был доброжелателен, любил товарищей. А этого разъедали непомерное самолюбие и эгоизм.

Среди этих размышлений меня и застал Репин.

– Вам письмо, Семен Афанасьевич, – сказал он, положил на стол небольшой белый конверт и вышел.

Я повертел в руках конверт – ни адреса, ни почтового штампа, ничего. Распечатал. Внутри оказался листок, а на нем вот что:

25 19,13 19, 2, 5, 13, 10, 13, 19 11, 8, 23, 9,8 3, 11, 13, 18,40 8, 18, 12, 2,7, 2, 12, 40,18,25 25 18, 1, 8, 10,8 21, 14, 11, 21 21, 14, 11, 21,12 17 5, 19, 8, 9,17,13 11, 10, 21, 9,17,13 25 11, 2, 7, 19,8 4,50 21, 20, 13, 23 19,8 5,19,13 4, 50, 23, 8 17, 19, 12, 13, 10, 13, 18,19,8 19, 2, 4, 23, 27, 11, 2,12,40 3,2 7, 2, 5, 17 15, 10, 2, 7,11,2 7,50 5, 19, 8, 9,8,9,8 11, 8, 4, 17, 23, 17, 18,40 19,8 7,18,13 10, 2, 7, 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12 24, 13, 23, 8,7,13,1 15, 10, 13, 6,11,13 7, 18, 13, 9,8 16, 13, 19, 17,12 18, 7, 8, 4,8,11,21 18, 7, 8, 4,8,11,2 11,23,25 19, 13, 9, 8 9, 23, 2, 7,19,8,13 7,50 22, 8, 12, 17,12,13 18, 11, 13, 23, 2, 12, 40 7,18,13 15,8 11, 10, 21, 9,8,5,21 19,8 21 7,2,18 19, 17, 24, 13,9,8 19,13 7, 50, 14, 11,13,12.

И тут я – не в первый уже раз – вспомнил одно недавнее происшествие.

Заседал совет детского дома. Неожиданно в дверь постучали, и на пороге появился Репин.

– Семен Афанасьевич, – сказал он, по обыкновению, спокойно и независимо, – мне нужно завтра быть в городе. Разрешите мне…

Я не успел ни обдумать его просьбу, ни спросить, зачем ему понадобилось отлучиться в город.

– Семен Афанасьевич, – заявил Стеклов, всей ладонью утирая лоб, – там вы ему после разрешите или не разрешите, а сейчас пускай он ведет протокол. Я уж запарился. А он у нас хорошо грамотный.

– Правильно. Садись, Репин, – сказал я как ни в чем не бывало. – Садись и пиши.

Репин никогда не удивляется – должно быть, считает, что это ниже его достоинства. Не удивился и на этот раз – подсел к столу, уверенным, без грубости, жестом отодвинул Стеклова, недостаточно быстро уступившего ему место, и стал писать.

Когда совет кончился и ребята разошлись, Екатерина Ивановна стала перелистывать лежащий на столе протокол, и я увидел, что брови ее поднимаются все выше. «Ошибок насажали, видно, грамотеи», – мельком подумал я, с наслаждением закуривая.