Я говорил бестолково, но я знал: помру, а не уйду отсюда, не добившись его согласия! Наш дом без него? Этого уже нельзя себе представить! Ведь это ясней ясного: нам не хватало именно Владимира Михайловича, именно такого человека нам и надо!

– Погодите, погодите, что это вы… – Он был ошеломлен моим натиском. – Я ведь уже, в сущности, не работаю в школе. Хотел только одну свою группу довести – им последний год остался. Глаза совсем отказывают…

– Владимир Михайлович, вот вы увидите ребят… и тогда вы сами скажете!

– Пойдемте сейчас к нам! – пришел на выручку Король. – Давайте карту, какую обещали, и пойдем – отсюда недалеко!

Он, видно, понял, что мы одержимые, и – легкий на подъем человек, – ни слова больше не говоря, взял свернутую в трубку карту и двинулся к двери: ведите, мол!

– Анна Сергеевна, – сказал он в сенях женщине, которая нас впустила, – я ухожу. Вернусь… гм… к обеду постараюсь!

Анна Сергеевна посмотрела на нас весьма неодобрительно.

– Уж вы, пожалуйста, не опаздывайте, Владимир Михайлович!

– Да, да, постараюсь! – ответил он и вдруг заговорщически подмигнул нам с Королем.

Лежавший у крыльца Чок неспешно поднялся, вопросительно поглядел на нас. Владимир Михайлович кивнул. Пес встряхнулся и зашагал, по своему обыкновению, рядом.

И всю дорогу до Березовой поляны Король, не умолкая ни на минуту, рассказывал Владимиру Михайловичу обо всем без разбору – о ребятах, баскетболе, пинг-понге, о быке Тимофее и даже о Ленькиных курах и цыплятах.

Я не знал тогда, сколько лет Владимиру Михайловичу. Он был ровесником и мне, и Королю, и Петьке, и даже Леночке с Костиком. Он был и взрослый, и юноша, и ребенок – он был человеком, который способен понять каждого, увлечься и загореться заодно с каждым. И очень скоро мы уже не помнили и не представляли себе своего дома без него.

Он знал необъятно много и делился своим богатством охотно и радостно, на каждом шагу.

Он был неутомимый ходок и со студенческих лет исколесил с дорожным мешком за плечами многие сотни километров. Ему был знаком каждый перевал, каждая тропа на Кавказе, он побывал на Тянь-Шане, на Алтае, плавал по Вятке и Юрезани, по Уфе и Белой – на лодках, на плотах. Он бродил по таежной сибирской глухомани и по тундре. Однажды в Сибири, в тайге, он переходил по хрупкому мостику, перекинутому через реку Ману, и мост проломился под ним. Он упал в поток, где бревна строевого леса вертело, как щепочки. Казалось, это верная гибель…

– Но, как видите, выбрался…

Он удивительно рассказывал. Для него время не таяло и не выцветало. Он помнил не только умом, но и сердцем, не только событие, но и ощущение, не только города, здания, но многих и многих людей, которые встречались на его пути. Говоря ребятам о стране, о крае, где он побывал, он непременно рассказывал историю этой земли, путь ее народа из глубины веков в сегодняшний день. Давно умершие люди вставали в его рассказах как живые – казалось, он сам когда-то беседовал с ними запросто, за чашкой чая. Он гордился ими или спорил с ними, укорял, высмеивал.

– Алексей Саввич, – спросил он как-то, – какая из женщин греческой мифологии вам больше всего по душе?.. Гера? Ах, да будет вам! Этакий вздорный, мстительный характер! Никогда не поверю, чтоб она могла вам понравиться…

Присутствовавший при этом Жуков ни на миг не усомнился, что речь идет о живом человеке.

– Семен Афанасьевич, а кто такая эта… Гера, которую Владимир Михайлович ругал? – спросил он меня немного погодя и был несказанно удивлен моим смехом и тем, что Гера оказалась не какая-нибудь мало симпатичная соседка или нелюбимая тетушка Владимира Михайловича, а богиня, которой поклонялись греки две тысячи лет назад.

Коренной питерец, Владимир Михайлович знал родной город, как собственный дом. Тут ему был знаком поистине каждый камень, каждая улица, ее облик и нрав, каждое здание и его история.

– Повезу ребят в Ленинград, походим! Вы ведь не будете возражать? – говорил он, и по этим словам, по тону их ясно было: ему просто невмоготу владеть чем-то самому, в одиночку, ему необходимо давать и делиться.

Еще бы я возражал!

Есть люди, которые очень много знают, Кажется, нет такой области знания, в которой они не чувствовали бы себя как рыба в воде. Им известно, сколько километров в реке Миссисипи и сколько – от Земли до планеты Нептун и почему у собак холодные носы. Играя в викторину, такие люди набирают очков больше всех. Но я никогда не мог понять, к чему это, зачем. Такие знания не светят и не греют, они почему-то радуют их обладателя, даже составляют его гордость, но только надоедают его слушателям. А вот с Владимиром Михайловичем было совсем иначе. Когда он видел, что кому-нибудь неизвестно что-нибудь известное ему самому, он, должно быть, мысленно потирал руки и думал: «Вот сейчас я тебе все объясню! Сейчас ты сам увидишь, как это интересно!»

Я убежден, что, слушая Владимира Михайловича, и ребята начинали понимать: знать не только полезно, живое знание – это счастье. Ты видишь то, что не всякий заметит, и еще другому можешь показать. Твое зрение утроилось, утроился слух, ты – как сказочное существо, у которого много глаз, ушей, рук, ты богатырь: все тебе ведомо, и ты все можешь!

Гуляя с ребятами, Владимир Михайлович всегда читал им какие-нибудь стихи. Однажды он прочел «Люблю грозу в начале мая». Я вспомнил – по программе для третьей группы полагалось «проходить» это стихотворение без последних четырех строк. Но Владимир Михайлович, разумеется, и не подумал обрывать Тютчева:

Мои ребята пока что не знали ни Гебы, ни Зевса, ни его орла, но они слушали, как слушают мелодию, как слушают музыку. Глядя на них, я впервые понял, что от настоящих стихов может кружиться голова, даже если и не всякое слово ты в этих стихах понимаешь.

Владимир Михайлович жил в наших местах уже давно – лет десять. Он переехал сюда из Ленинграда, когда тяжело заболела жена (здесь он ее потом и схоронил), и стал преподавать в местной школе. Он сам с помощью соседа – мужа Анны Сергеевны, которая и теперь вела у него хозяйство, – построил свой дом, сам посадил вокруг березы и клены, сирень и акацию. Он показал мне старые фотографии. На одной – только что построенный дом; я узнал террасу и окно его комнаты. А вокруг – голо, ни куста, ни листа, только на краю пустой площадки перед домом – два знакомых обнявшихся вяза. А на другом снимке, сделанном ровно через год, я увидел тот же самый угол дома, окно и террасу, и вокруг – буйную зелень!

– Когда в прошлом году я ездил в Крым лечиться, – рассказывал Владимир Михайлович, – я думал, цветы мои посохнут, пропадут. Ан нет! Окрестные ребятишки приходили, поливали. Я приехал и нашел все не хуже, чем оставил.

И снова, как вначале, когда в детский дом пришли мои друзья и помощники Алексей Саввич и Екатерина Ивановна, я по утрам просыпался с ощущением: что такое хорошее у нас? А, Владимир Михайлович! Я знал, что он для нас – счастливейшая находка. Где-то я читал однажды и выписал на память: «Душе моей, еще не как следует окрепшей для жизненного дела, нужна близость прекрасных людей, чтобы самой от них похорошеть». Я видел и знал: около наших ребят есть люди, которые помогают им хорошеть душевно.

А ко всему Владимир Михайлович был и географ и математик. С картой нашего района он познакомил всех ребят, больших и малых. Потом обучил старших измерять расстояния по плану и по карте. Они узнали про масштаб числовой и линейный. Научились переводить один масштаб в другой. Ни один день у нас не проходил даром. Ребята и не догадывались, что каждый день был подготовкой не только к сражению с ленинградскими пионерами, но и к первому сентября, когда все они сядут за парту.

«Владимир Михайлович рассказывает!» – говорил кто-нибудь в свободный час, и все сбегались туда, где был Владимир Михайлович.